Ratablanca, Юля
Не только не помешаете ,а уверенности мне добавляете,спасибо!
Хотелось много картинок и меньше слов,а пока у меня с точностью до наоборот)
Мои сыновья на этом побережье поздней весной 2014 г.
Я начала про Шияревский буерак и не могу не сказать про Репина.Но лучше его рассказов никто не расскажет.
И еще потому что мне в фотографиях нужно время разобраться)
А как его интересно читать!
Из книги И.Е. Репина "Далекое и близкое"
Бурлаки на Волге 1868—1870
I Нева — первое впечатление
Несмотря на тайную титаническую гордость духа внутри себя, в жизни я был робкий, посредственный и до трусости непредприимчивый юноша. Особенно — это и до сих пор осталось во мне — я не любил путешествий и всяких экскурсий.
Так и в 1869 году, готовясь в академической мастерской к конкурсу на Малую золотую медаль и работая над программой «Иов и его друзья», я почти от зари до зари проводил время в добросовестных этюдах к картине, покидал мастерскую только для сада Академии, где писал этюды на воздухе, и для отдыха на квартире, недалеко от Академии художеств, где я только ночевал.
Академический коридор четвертого этажа, как и сейчас, летом был особенно оживлен молодыми голосами конкурентов-товарищей: пели, свистали, громко смеялись и целыми ватагами сговаривались о прогулке белой ночью куда-нибудь на острова встречать восход солнца и знакомиться с окрестностями Петербурга; находились славильщики; по их словам, эти задворки поражали своей красотой и новостью. Я не верил и сторонился.
Конкурентам запрещалось уставом показывать свой труд товарищам; в мастерские других не входили, и предприимчивые товарищи ловили отшельников в коридорах. В праздник я предпочитал не работать и любил проводить время в знакомом семействе, где были подростки-барышни. Там большей частью играли в фанты и танцевали до упаду — я очень любил танцевать.
Сосед мой по мастерской программист-вольнослушатель К.А. Савицкий, был особенно общителен и большой затейник по части прогулок и всяких исканий новизны впечатлений.
— А, Репин, я тебя давно ловлю, — кладя руку на мое плечо, торопился он. — Поедем завтра на этюды по Неве, до Усть-Ижоры.
— Ой, вот застаешь врасплох, — уклоняюсь я, — я вовсе не думал ездить так далеко... И этюдник мой надо привести в порядок для такого путешествия, у меня все в развале. Я привык тут, как дома: наложу красок на палитру и спускаюсь даже без всякого ящика в наш сад; и натурщик тут же казенный... Куда там еще? «Собак дразнить», как говорят наши хохлики.
— Ну как тебе не осточертели эти казенные Алексеи и Иваны! — возражает он запальчиво.— И садишко... все эти стены и стены, ведь ты тут никакого пространства не знаешь. Вздор все это, собирайся: я тебе мигом приспособлю твой этюдник. Посмотрел бы ты, какие берега! А за Рыбацкой! У колонистов — прелестные места! Завтра, в семь-восемь часов утра, мы едем на пароходе, не кобенься, душенька,— властно и настойчиво заключил он, — давайка этюдник!
(Кликните, чтобы почитать, что спрятано под катом)...И действительно, он мигом обработал все мои приспособления в этюднике, и так ловко, что я в удивлении, невинно глядючи, не мог даже ничем помочь ему, боясь помешать.
А утром мы уже бурлили по Неве, и я был в несказанном восхищении от красот берегов и от чистого воздуха; погода была чудесная.
Ехали быстро, и к раннему полдню мы проезжали уже роскошные дачи на Неве; они выходили очаровательными лестницами, затейливыми фасадами, и особенно все это оживлялось больше и больше к полдню блестящей, разряженной публикой, а всего неожиданнее для меня — великолепным цветником барышень, как мне казалось, невиданной красоты! Боже, сколько их! И все они такие праздничные, веселые, всех так озаряет яркое солнце. Какие нарядные! А какие цвета модных материй! Да такие же цветы и кругом по клумбам окружают их...
Глаза разбегаются во все стороны, ничего не уловишь; путается и тасуется сказочный, не виданный еще много мир праздника; и как его много, без конца!
Но вот ход замедлили: станция. Берег высокий. Двумя разветвляющимися широкими лестницами, обставленными терракотовыми вазами с цветами, к средним площадкам спускаются группы неземных созданий; слышен беззаботный говор, остроумный и розовый смех перловых зубов.
Тут и мужчины, и молодые люди — студенты, и военные мундиры так энергично оттеняют цветник белых, палевых и красных зонтиков... Ну, право же, все это букет дивных живых цветов; особенно летние яркие широкие дамские шляпы, газовые вуали и цветы, цветы... А духи... упоительные ароматы доносятся даже к нам, на пароход — чары, чары до невероятной фантазии...
Ну спасибо Савицкому, без него я бы никогда этого не увидел. И это счастье было так близко: ведь не прошло и двух-трех часов, как мы вышли из Академии. Для меня это была совершенно неожиданная новость. До этих пор я был полон гордой мысли украинского военного поселянина, что, кроме Украины, нигде в мире ничего хорошего быть не может; спорил с товарищами, что харьковская соборная колокольня выше колокольни Исаакиевского собора.
Петербург стоит на болоте, кругом него болота, а здешняя природа — одни стриженые, до гадости чахлые кустики севера... И вдруг такая роскошь растительности, такой густой, брызжущий свежестью цвет зелени. И сирень, и каштаны, и липы... а береза-то, береза! Ведь у нас ее совсем почти нет! Что же об этом молчат! Но еще: на всем этом райском фоне, надо признать, всего красивее люди. — где уж нам, дуракам, тут! Как чисто одеты! С каким вкусом сидят на них платья! А на самом обворожительном предмете — на барышнях — я уже боюсь даже глаза останавливать: втянут, не оторвать потом, будут грезиться и во сне... Что-то опьяняющее струится от всех этих дивных созданий красоты. Я был совершенно пьян этим животрепещущим роем!
Эх, возраст, возраст... Ведь подумают — я преувеличиваю, попросту лгу на старости... Однажды (также в те же времена) день, проведенный в Лигове *,[*Дачная местность под Петербургом.] был полон таких же чудес и красот. Но, когда, двадцать лет спустя, я поехал туда же искать дачу на лето, ясно представляя в воображении, даже до мелких примет, и дорогу и расположение местности, дач, я проездил весь долгий день, утомил извозчика и не нашел ничего прежнего: все уже было по-другому, прозаично, бедно и скучно...
Ну что рассуждать? К солнцу! К свету! Моя живая картина была само солнце без пятен. Глаз не оторвать от ее красоты и блеска...
— Однако что это там движется сюда? — спрашиваю я у Савицкого.Вот то темное, сальное какое-то, коричневое пятно, что это ползет на нагне солнце?
— А! Это бурлаки бечевой тянут барку; браво, какие типы! Вот увидишь, сейчас подойдут поближе, стоит взглянуть.
Я никогда еще не был на большой судоходной реке и в Петербурге, на Неве, ни разу не замечал этих чудищ «бурлаков» (у нас в Чугуеве бурлаком называют холостяка бездомного).
Приблизились. О боже, зачем же они такие грязные, оборванные? У одного разорванная штанина по земле волочится и голое колено сверкает, у других локти повылезли, некоторые без шапок; рубахи-то, рубахи! Истлевшие — не узнать розового ситца, висящего на них полосами, и не разобрать даже ни цвета, ни материи, из которой они сделаны. Вот лохмотья!
Влегшие в лямку груди обтерлись докрасна, оголились и побурели от загара..
Лица угрюмые, иногда только сверкнет тяжелый взгляд из-под пряди сбившихся висячих волос, лица потные блестят, и рубахи насквозь потемнели... Вот контраст с этим чистым ароматным цветником господ! Приблизившись совсем, эта вьючная ватага стала пересекать дорогу спускающимся к пароходу... Невозможно вообразить более живописной и более тенденциозной картины! И что я вижу! Эти промозглые, страшные чудища с какой-то доброй, детской улыбкой смотрят на праздных разряженных бар и любовно оглядывают их самих и их наряды. Вот пересекший лестницу передовой бурлак даже приподнял бечевку своей загорелой черной ручищей, чтобы прелестные сильфиды-барышни могли спорхнуть вниз.
— Вот невероятная картина! — кричу я Савицкому. — Никто не поверит!
Действительно, своим тяжелым эффектом бурлаки, как темная туча, заслонили веселое солнце; я уже тянулся вслед за ними, пока они не скрылись с глаз. Пароход наш тронулся дальше; мы скоро нагнали барку и видели уже с профиля и нагруженную расшиву и всю бечеву, от мачты до лямок. Какая допотопность!
Вся эта сказочная баркарола казалась мне и смешной и даже страшной своими чудовищными возищами.
— Какой, однако, это ужас, — говорю я уже прямо. — Люди вместо скота впряжены! Савицкий, Неужели нельзя как-нибудь более прилично перевозить барки с кладями, например буксирными пароходами?
— Да, такие голоса уже раздавались. — Савицкий был умница и практически знал жизнь. — Но буксиры дороги, а главное, эти самые вьючные бурлаки и нагрузят барку, они же и разгрузят ее на месте, куда везут кладь. Поди-ка там поищи рабочих-крючников! Чего бы это стоило!..
Савицкий мне нравился тем, что он был похож на студента и рассуждал всегда резонно.
— А ты посмотрел бы, как на верховье Волги и по всей системе каналов в лямке бечевой тянут, — произнес он. — Вот, действительно, уж диковинно.
Там всякой твари по паре впряжено, и все дружно тянут смеясь: и баба, и лошадь, и мужик, точно нарочно, чтобы мир почудить, и все это по крутому берегу — так эффектно на воздухе рисуются.
Всему этому я уже плохо верил, я был поражен всей картиной и почти не слушал его, все думал. Всего интереснее мне казался момент, когда черная потная лапа поднялась над барышнями, и я решил непременно писать эскиз этой сцены.
Но программа «Иов и его друзья» поглощала все время этюдами к ней; ближайшим развлечением была игра в городки в академическом саду, на месте нынешнего склада дров. Постоянными товарищами в игре были: И.П. Ропет (архитектор), М. Кудрявцев (живописец), И.С. Богомол (тоже архитектор), Е. К. Макаров, Урлауб и другие. Однако и после игр и в знакомом семействе с барышнями я не мог отделаться от груп бурлаков и делал разные наброски то всей этой группы, то отдельных лиц.
Ф.А. Васильев «Вид на Волге. Барки»
II Пейзажист Ф.А. Васильев
Как я уже рассказывал, около этого времени у И. Н. Крамского я знакомился с Федором Александровичем Васильевым.
Это был феноменальный юноша. Крамской его обожал, не мог на него нарадоваться и в его отсутствие беспрестанно говорил только о Васильеве. Ему было всего девятнадцать лет, и он только что бросил должность почтальона, решивши всецело заняться живописью. Легким мячиком скакал между Шишкиным и Крамским, и оба эти его учителя полнели восхищения гениальным мальчиком.
Мне думается, что такую живую, кипучую натуру, при прекрасном сложении, имел разве Пушкин. Звонкий голос, заразительный смех, чарующее остроумие с тонкой до дерзости насмешкой завоевывали всех своим молодым, веселым интересом к жизни; к этому счастливцу всех тянуло сам он зорко и быстро схватывал все явления кругом, а люди, появлявшиеся на сцену, сейчас же становились его клавишами, и он мигом вплетал их в свою житейскую комедию и играл ими.
И как это он умел, не засиживаясь, побывать на всех выставках, ляиниях, катках, вечерах и находил время посещать всех своих товарищей и знакомых?
Завидная подвижность! И что удивительно: человек бедный, а одет всегда по моде, с иголочки; случайно, кое-как образован он казался и по терминологии и по манерам не ниже любого лицеиста; зная языков, он умел кстати вклеить французское, латинское или смешное немецкое словечко; не имея у себя дома музыкального инструмента, мог разбирать с листа ноты, кое-что аккомпанировать и даже сыграл «Quаsi una fаnТаsiа» Бетховена, — это особенно меня удивляло.
(Кликните, чтобы почитать, что спрятано под катом)...Я не раз был свидетелем его восторгов высшего порядка, поэтических вдохновений (но это было после, на Волге). В искусстве он отлично знал и шелевскую галерею, и все славные, модные тогда имена французских и немецких художников так и сыпались с его языка: Т. Руссо, Тройон, Добин Коро, Рулофс и другие; разумеется, его, как пейзажиста, интересовали большей частью пейзажисты немцы: Мунте, Лессинг, бр. Ахенбг и другие.
Несмотря на разницу лет - ему было девятнадцать, а мне около двадцати шести,- он с места в карьер взял меня под свое покровительство я им нисколько не тяготился; напротив, с удовольствием советовался с ним.
В этих случаях из беззаботного балагура-барина Васильев вдруг превращался в серьезнейшего ментора, и за его советами чувствовался какой-то особый вес. Откуда? Это меня не раз поражало. Я уже кончал академические курсы как конкурент на золотые медали и в продолжение четырех с половиной лет усердно слушал научные курсы, а он - вчерашний почтальон, юнец - цинично хохотал над Академией художеств и всеми ее традициями, а уж особенно над составом профессоров, не будучи ни-когда даже в ее стенах... Чудеса! Ко мне он заходил только на квартиру, в дом Шмидта, на Четвертой линии, где жил я тогда с мальчиком-братом, вытащенным мною из провинции.
- Ну что, брат!- рассыпается его мажорный голос, едва он переступит мой порог.- А, бурлаки! Задело-таки тебя за живое? Да, вот она, жизнь, это не чета старым выдумкам убогих старцев... Но знаешь ли, боюсь я, чтобы ты не вдался в тенденцию. Да, вижу, эскиз акварелью... Тут эти барышни, кавалеры, дачная обстановка, что-то вроде пикника; а эти чумазые уж очень как-то искусственно "прикомпоновываются" к картинке для назидания: смотрите, мол, какие мы несчастные уроды, гориллы. Ох, запутаешься ты в этой картине: уж очень много рассудочности. Картина должна быть шире, проще, что называется - сама по себе... Бурлаки так бурлаки! Я бы на твоем месте поехал на Волгу - вот где, говорят, настоящий традиционный тип бурлака, вот где его искать надо; и чем проще будет картина, тем художественнее.
- Ого! Куда хватил! - со скребом в сердце почти ворчу я. Меня он облил холодной водой, и я готов был отшатнуться от его душа.
- Не вовремя и, особенно, не по средствам мне твоя фантазия. И я нисколько не жалею.
- Еще бы, знаю тебя: ты тут, в своей Академии, так усиделся, что даже мохом обрастать начал.
И он звонко и пленительно рассыпался здоровым смехом. Меня начинал сердить его покровительственный тон с насмешкой. И я угрюмо думал: "Все же он еще мальчик сравнительно со мной". Вспомнил как однажды у Крамского, когда в присутствии целого общества Васильев позволил себе во время серьезного разговора какую-то смелость, доходящую до нахальства, я обратился потом за разъяснением к Ивану Николаевичу [Крамскому],
- Этот птенец не по летам смел, - ворчал я, - в вашем и Ивана Иваныча [Шишкина] присутствии он до неприличия забывается. Как вы это считаете? Что он такое? - спросил я серьезно.
- Ах, Васильев! - ответил Крамской.- Это, батюшки, такой феномен, какого еще не было на земле!.. О, вы познакомьтесь с ним хорошень-ко, рекомендую - талант! Да ведь какой талант! И вообще я такой одаренной натуры еще не встречал: его можно сравнить с баснословным богачом, который при этом щедр сказочно и бросает свои сокровища полной горстью направо, налево, не считая и даже не ценя их...
Чудо-мальчик Васильев, так необыкновенно одаренный, был тактичен и проницателен тоже не по летам.
Он пристально взглянул на меня.
- О, что это? Ты уже не вздумал ли надуться на меня за мои же заботы о тебе?
И он опять весело расхохотался, блестя своими серыми живыми глазами как-то особенно ласково. Я невольно сдаюсь.
- Да ведь ты знаешь, что я не имею средств разъезжать по Волге, к чему же раздразнивать напрасно и выбивать из колеи? - уже смягчаясь, рассуждаю я.
- Средства?! А сколько тебе средств понабодилось бы? Ну, душенька, не серьезничай, давай считать...
- Ведь ты же знаешь, что со мной еще брат живет и его пришлось бы взять... Ведь это - на три месяца! Двоим двести рублей, не меньше понадобилось бы... Да, одним словом, давай говорить о другой... - Что ты, что ты! - уже делаясь каким-то необыкновенно влиятельным лицом, произносит докторально Васильев. - Слушай серьезно: вот не сойди я с этого места, - прожаргонил он комично, - через две недели я достану тебе двести рублей.
Собирайся, не откладывай, готовься, и брат твой, этот мальчик, нам пригодится. Все же, знаешь, в неизвестном краю лучше, когда нас будет больше.
А я до такой степени вдруг возмутился Васильевым, что даже обрадовался его скорому уходу; он всегда куда-то спешил, ему нигде не сиделось.
Поднявшись, он продолжал:
- Да только, знаешь ли, ты остригись. - он остановился в передней и отечески мягко стал назидать меня, - будь приличным молодым человеком. Ну как тебе не совестно запускать такие патлы? Ведь это ужас, как деревенский дьячок! Ах да, художник! Вот я ненавижу этих Худояровых и ТиТТi qиапТi *.[* ТиТТi qиапТi - все прочие (итал.).]
Эти длиннополые шляпы, волосы до плеч, опошлевшая гадость! Меня разбирает такое зло и смех, когда я гляжу на этих печатных художников, такая вывеска бездарности...
Васильев меня уже раздражал этой своею развязностью большого и становился все неприятнее.
В передней он кокетливо, перед зеркалом, не торопясь, надел блестящий цилиндр на свою прическу - сейчас от парикмахера. - все платье на нем было модное, с иголочки, и сидело, как на модной картинке.
- А меня удивляет твой шик, - говорю я уж не без злобы,- я вот презираю франтовство и франтов...
- Ну не сердись, не сердись Илюха! Верь, что через два месяца ты сам наденешь такой же цилиндр и все прочее и будешь милым кавалером Ах, уж эти мне Шананы... Ну, прощай и помни обо мне! Через две недели я буду у тебя с возможностями, а через три - мы катим по Волге А?! Ты только подумай! Ты увидишь настоящих бурлаков!!! А? Адье мои шер! *[Adieu, Мon cНer - прощай, мой милый (франц.).]
"Это уже какое-то нахальство. Хлестаков! - подумал я. - Как малого ребенка, он ублажает и туманит меня. Но этого я уже и не ждал - смешон и не замечает, как пересаливает. Конечно, это он слышал какого-нибудь важного барина; тот таким же покровителем, вероятно, вытаскивал его из бедных и он туда же! Вот хлыщ... А Крамской? Неужели он так ослеплен, что не видит этого хвастуна?"
Надо расспросить серьезно.
- Ого! Федор Александрович пообещал вам свою протекцию! - отвечал весело и серьезно Крамской. - Можете быть уверены, что он это сделает. У него есть большой покровитель, граф Строганов8: это рука-владыка в Обществе поощрения художеств; а главную действующую роль как исполнитель тут, разумеется, сыграет Д.В. Григорович9. Этот тоже души не чает в Васильеве; они его в последнее время совсем избаловали даже, но Васильев этого стоит.
"Посмотрим, посмотрим", - думал я про себя и не переставал сомневаться.
Ф.А. Васильев , Волжские лагуны
III Сборы на Волгу
Но через две недели дверь ко мне особенно энергично распахнулась, и Васильев, в героической позе герольда, подняв высоко белую бумагу весело смеялся своими крепкими зубами.
— Получай, кавалер! Вот тебе талон на двести рублей. А, что? Я прав!
Ну, теперь — сборы.
Он рассказал, какого удобного фасона он купил себе длинный узкий сундук, и прочитал целый список закупок — что еще, как он думал необходимо требовалось ему и нам.
Тут были и хлысты, и краги для верховой езды, и одна-две пары лайковых перчаток, и дюжина галстуков — всего не перечесть; бельем он был раньше обеспечен; духи, мыла, одеколоны, дезинфекционные снадобья, дорожная аптечка, спирт, надувные подушки и прочее и прочее. Я впал в рассеянность, решив про себя, что этого мне ничего не надо. Вечером я опять у Крамского.
— О, какой вы скептик; но вы решительно, вижу я, не знаете Васильева.
Видели ли вы его работы?
— Нет, — отвечаю я. — А где их можно видеть? И что он сделал? Ведь он же и в Академию еще не поступил...
Крамской уставил на меня свои проницательные серые глаза.
— Если это не ирония и вы изрекаете правду, как думаете, то...— Он развел руками. — Да вы поскорей должны посмотреть работы Федора Александровича. А что он не был в Академии художеств, так в этом, может быть, и есть его счастье. Но он имеет превосходного руководителя в Шишкине.
(Кликните, чтобы почитать, что спрятано под катом)...В Семнадцатой линии Васильевского острова, в маленьком одноэтажном низеньком домике, семейной собственности Васильевых, я застал Васильева за работой. В самой лучшей, самой большой и все же очень маленькой (сравнительно) комнатке в два окна у него стояли две вещицы на дрянных треножках-мольбертах.
Я зашел от света, чтобы видеть картинки, и онемел: картинки меня ошарашили... Я удивился до полной сконфуженности...
— Скажи, ради бога, да где же ты так преуспел? — лепечу я. — Неужели это ты сам написал?! Ну, не ожидал я!
— Благодарю, не ожидал! — весело засмеялся Васильев. — А учитель, брат, у меня превосходный: Иван Иванович Шишкин, прибавь еще всю Кушелевку и уж, конечно, самую великую учительницу: натуру, натуру! А Крамской чего стоит?!
— Небо-то, небо... — начинаю я восторгаться.— Как же это? Неужели это без натуры?.. Я никогда еще не видывал так дивно вылепленных облаков, и как они освещены!!! Да и все это как-то совершенно по-новому...
Васильев приблизился к мольберту.
— А? Эти кумулюсы*? А они мне не нравятся. Я все бьюсь, ищу...— Он присел бочком к мольберту, взял стальной шпахтель и вдруг без всякой жалости начал срезывать великолепную купу облаков над водою.[*Кумулюсы — купы облаков.]
— Ах, что ты делаешь! Разве можно губить такую прелесть!
Но он уже работал тонкой кистью по снятому месту, и новый мотив неба жизненно трепетал уже у него на холсте... Я остолбенел от восхищения...
А это? — Висела еще картинка: изображалась целая стена темной высокой груши малороссийского типа. Картинка была напитана горячим солнцем; кое-где на переднем заборчике сохло вымытое белье разных цветов...
— Вот оригинально: так темно и так солнечно, — удивляюсь я, — всякий тут пересолил бы белилами. Как это ты справляешься с небом такими маленькими кистями?
— О, я всегда работаю маленькими, колонковыми: ими так хорошо лепить и рисовать формочки... А мазать квачами, как заборы, такая гадость, ненавижу мазню... Хорошо ты сделал, что зашел ко мне; я сам намеревался зайти к тебе.
К тебе есть два дела, два вопроса, выражаясь высоким слогом, и эти дела должен сделать ты. Ну, уж ты, пожалуйста, не прикидывайся недорослем, возьми в обе руки свое внимание и внимай: ты хорош с Исеевым и Академия, то есть он, Исеев(10), тобою дорожит... Пожалуйста, не приподнимай так бровей и не прикрывайся личиной идиота. Знаем, брат, про тебя, все знаем, но не в этом дело. Иди ты к Исееву и проси, чтобы он похлопотал нам даровой проезд по Волге, у него есть рука в компании «Самолет», понял? Это часть официальная; а вот часть, так сказать, семейная: хорошо бы нам взять еще четвертого...
Ах, вот идет четвертый. Ну-ну, Роман, держись крепче, не шатайся!
Из другой комнаты вышел начинающий ходить мальчик и храбро направился к Васильеву.
— Это мой брат Роман, которого я люблю больше всей жизни. Только он один мог бы остановить меня теперь в моем решении ехать на Волгу. Ну поверишь ли, я его так люблю! Так люблю... Ну, милый Рома, иди, иди ко мне, ну, ну... ах ты, мое сокровище! — Он взял его на руки и уселся на стул.
— Ах да, с Романом я все забываю... Так вот, имеешь ли ты кого на примете четвертым в нашу компанию?
— Вот не думал,— отвечал я в раздумье, — разве Кириллыча?
— Ха-ха-ха! — весело взорвался он от неожиданности. — Вот одолжил!
Благодарю, не ожидал! Ох, но этот столб миргородского повета не поедет. Куда ему! Вот смех! И как это ты выговорил его имя?
— да ведь он очень просится ехать с нами, очень желает.
— Берем, берем! «Благодарю, не ожидал»!—шутил уже Васильев нараспев.
Примечания
10. Иceeв Пeтp Фeдopoвич (poд. в 1831 гoдy) — члeн Coвeтa Aкaдeмии xyдoжecтв. C 1869 пo 1889 гoд — кoнфepeнц-ceкpeтapь и yпpaвляющий кaнцeляpcкoй и xyдoжecтвeннoй чacтью Aкaдeмии. Oбвинeнный в xищeнияx, был cocлaн в Cибиpь. Пиcьмa Рeпинa к Иceeвy oпyбликoвaны в книгe: C. Эpнcт. Илья Eфимoвич Рeпин Л., 1927,
Ф.А. Васильев, Иллюминация в Петербурге
IV П.Ф. Исеев
Всемогущий конференц-секретарь императорской Академии художеств был тогда во всей силе. Ко мне он благоволил особенно после моего бунта, о котором надо рассказать.
По уставу Академии художеств 1859 года при Академии был научный курс, растянутый на шесть лет. Кроме специальных предметов проходились и некоторые элементарные — физика, часть химии, всеобщая история, русская словесность (входила психология), история церкви, закон божий и еще что-то — по две лекции в день: утром от половины восьмого до девяти с половиной и днем от трех до четырех с половиной. Считалось три курса, так как каждый курс шел два года.
Ученики, даже самые прилежные к науке, в продолжение первых двух курсов в четыре года так перетягивались в сторону искусства, что обыкновенно третий и четвертый курсы все редели, пустели, и инспекции надо было принимать меры к понуканию учеников посещать лекции и являться на экзамены. Разумеется, единственная строгая мера — исключение из списка учеников.
После каникул вывешивался список имен, переведенных в число вольнослушателей за неявку на экзамены.
Осенью товарищи сообщили мне, что я в числе исключенных учеников.
(Кликните, чтобы почитать, что спрятано под катом)...Морально я уже давно был готов к выходу из Академии. И общественное мнение, и особенно Крамской, и все его товарищи, и артельщики советовали мне бросить конкурсы и становиться на собственные ноги.
Академия художеств была тогда немало порицаема и осмеяна нашей журналистикой; лучшие силы молодежи недоучивались и бросали ее. За тринадцатью знаменитыми артельщиками тянулись нередко. Еще недавно бросили конкурсы: Максимов, Бобров, особенно Бобров; этого корифея звали будущим Рембрандтом, а он вдруг оставил Академию, будучи уже на положении программиста (мастерская, стипендия пятнадцать рублей в месяц и казенная натура).
Перед наукой я благоговел, в течение четырех лет курсы посещал усердно, экзамены сдавал хорошо, но на пятом году, как только я получил мастерскую и стал готовиться к программе, я вдруг «пристал», как говорят о лошадке, выбившейся из сил...
Увидев своими глазами, что я исключен из списка учеников, я вскипел и написал в Совет прошение. Ядовито указывал я Совету на его пристрастие к элементарной грамоте не по своей специальности и компетенции, а в заключение просил уволить меня совсем из Академии художеств, удостоив званием «свободного художника», — я имел уже пять серебряных медалей, следовательно, имел на это право. Я закончил свое прошение словами, что не намерен дольше оставаться в Академии худоществ, где успехи в искусстве измеряются посредственными познаниями учебников... что-то в этом роде.
Прошение следовало подать конференц-секретарю Исееву лично.
Петр Федорович Исеев был похож, лицом и фигурой на Наполеона; он был очень умен и проницателен. Академия художеств была в полном его ведении, и он очень озабочен был борьбою с «Артелью художников». В моем поступке ему чудилась интрига Артели (он знал, что я вхож туда).
Пробежав быстро мое прошение, он беспокойно смерил меня взглядом.
— Что это вы, Репин! Ведь это вас настроили! Как это возможно! Ну, дадут вам звание, и что же?
— Да мне больше ничего и не надо, — скромно, но твердо поясняю я.
— Какой все это вздор! И великий князь и Совет решили уже, что вы поедете за границу на казенный счет... Ах, да что тратить слова, вот вам ваше прошение! — Он разорвал его на четыре части и бросил в корзинку. —
Ручаюсь вам: исключены из списка учеников вы не будете, и вы должны окончить Академию как следует. Для кого же тогда ей существовать?!
Так было за год до наших сборов на Волгу. Разумеется, Исеев устроил нам даровой проезд по Волге: он дал мне письмо к секретарю «Цесаревны» в Аничков дворец, и нас снабдили открытым листом общества «Самолет» от Твери до Саратова, как мы просили.
Петр Федорович Исеев был очень добр ко мне, и я всегда вспоминаю его с большой благодарностью... А как умен был этот администратор, каким гипнотизирующим влиянием обладал он в бюрократической сфере: даже сосланный в Сибирь, и оттуда он долго посылал сюда, в сферы, руководящие указания по поводу выбора лиц и принятия мер. Как странно, однако, что его, даже много лет спустя, не коснулась ни одна амнистия!
А я, будучи еще учеником, адресовался к нему однажды с гораздо более рискованной просьбою от всех товарищей и имел плодотворный успех. Это тоже следует здесь занести в летописи академической молодежи.
В середине шестидесятых годов и у нас, в ошарпанных еще до Исеева коридорах Академии художеств, и в беднейших трущобах ученических польных квартир начали бурлить водовороты социалистических ключей из недр общего настроения тогдашней подземной океан-реки. Товарищи хотели устроить кассу взаимопомощи учеников Академии художеств. Гравер Паназеров (кривым выбритым черепом, низко надвинувшимся ему на маленькие татарские глазки, широким ртом и большими ушами похожий на острожника, но добрый вятич, земляк В. Васнецова) был инициатором проекта; у него на квартире тайно собиралось много товарищей, тайно побывал и я.
В его двух комнатах было так накурено, стояла такая убийственная духота, несмотря на отворенные окна и холодную октябрьскую ночь, толпа так как-то робко бродила, не останавливаясь и не садясь — не на чем было, — что о правильном собрании нельзя было и думать. Расспросивши еще в стенах Академин Паназерова, я видел, что ничего противозаконного, страшного в этом нелегальном скопище нет, и теперь предложил «заправилам обратиться к начальству Академии художеств просить разрешения отвести нам раз в неделю какой-нибудь класс для выработки устава кассы и ее операций.
Нa мeня пoдoзpитeльнo пocмoтpeли лeвыe дpyзья Пaнaзepoвa. «Огo?! Ктo этo пpeдлaгaeт? A ктo этo дoнeceт нaчaльcтвy?! Дa вeдь пpoгoнят! К чeмy жe и paзвoдить этo пpeдaтeльcтвo?! К чeмy ycлoжнять дeлo тaкoй epyндoй?!» — Шyм пoднялcя дo cтyкoв cтyльями и пaлкaми.
Нo в кoнцe cпeлиcь, и тaк кaк дeлo cчитaлocь пoчти пoгибшим, тo мнe, кaк винoвникy пpeдлoжeния, былo пopyчeнo личнo идти к Иceeвy и дoлoжить eмy ycтaв, yжe cфopмиpoвaнный вчepнe тaйными coбpaниями тoвapищeй.
— Кaк xopoшo вы cдeлaли, чтo пpишли c этим пpямo кo мнe, — cкaзaл Пeтp Фeдopoвич бeз вcякoгo yдивлeния, кaк бyдтo ждaл мeня.— Знaeтe, я вce вpeмя caм дyмaл oб этoм и caм xoтeл пpeдлoжить yчeникaм ocнoвaть кaccy взaимoпoмoщи. Уcтaвчик я пpocмoтpю пoтoм. Нo вoт ycлoвиe: нa зaceдaнияx yчeникoв бyдeт в кaчecтвe тoвapищa пpeдceдaтeля пpиcyтcтвoвaть пoмoщник инcпeктopa, нaш милый Пaвeл Aлeкceeвич Чepкacoв; eгo вce знaют, и yчeники eгo oчeнь любят.
Cyдьбa избaлoвaлa мeня cлaвoй нe пo зacлyгaм. Тaк былo и c кaccoй. Кoгдa я пpишeл нa пepвoe зaceдaниe, П. A. Чepкacoв cидeл yжe нa мecтe и бaлaгypил c yчeникaми. Пpи видe мeня oн гpoмкo пpoизнec: «A вoт oн, нaш Рoшфop», — и yчeники вcтpeтили мeня гpoмкими дpyжными aплoдиcмeнтaми и впocлeдcтвии cчитaли мeня инициaтopoм кaccы, a пpo Пaнaзepoвa coвceм зaбыли.
Кacca этa cyщecтвyeт и дoднecь.
Пeтp Фeдopoвич пoнeмнoгy пpивязывaлcя к Aкaдeмии xyдoжecтв. Учeникoв cчитaл близкими, cлeдил зa иx paбoтaми и caм пoддepживaл иx зaкaзцaми и пoкyпкaми yчeничecкиx пpoб, paзyмeeтcя, y нaибoлee выдaющиxcя. Этo вoвce нe пpeдocyдитeльнo. Тaк и я личнo был пoддepжaн им в oчeнь тpyдныe минyты жизни.
Я oчeнь бeдcтвoвaл и пpидyмывaл paзныe cпocoбы для пpoдлeния cвoeгo cyщecтвoвaния. Дo пocтyплeния П. Ф. Иceeвa, имeя yжe нecкoлькo cepeбpяныx мeдaлeй, я oбpaщaлcя c пpoшeниями в Aкaдeмию xyдoжecтв нa имя князя Гaгapинa (вицe-пpeзидeнтa Aкaдeмии xyдoжecтв) и o пocoбии и o cтипeндии, нo бeз ycпexa. Дeлoпpoизвoдитeль Звopcкий, c лицoм caмoгo cвятoгo пocтникa, кaзaлocь, пoтeмнeвшим oт нeoбыкнoвeннoй cдepжaннocти, зaдyшeвным, дaжe yпaвшим гoлocoм, пpипoдняв бpoви, кpoткo oтвeчaл мнe oдним cлoвoм: «Откaзaнo».
Oн был кoppeктным иcпoлнитeлeм, и мнe былo oчeнь жaль eгo, чтo oн в тaкoй нecимпaтичнoй poли. Я дaжe пoдyмывaл пpeдлoжить ceбя в нaтypщики Aкaдeмии: пятнaдцaть pyблeй в мecяц и кaзeннaя квapтиpa в пoдвaлax Aкaдeмии кaзaлиcь мнe зaвидным oбecпeчeниeм. У нaтypщикoв мнoгo cвoбoднoгo вpeмeни и oни зapaбaтывaют eщe нa cтopoнe, cлeдoвaтeльнo, мoжнo yчитьcя. Нo тoвapищи, кoтopым я cooбщaл o cвoeм нaмepeнии, cмeялиcь, пoкaчивaя гoлoвaми; a Aнтoкoльcкий дaжe cтpoгo, c гpycтью ocyдил мeня.
Пpoфeccopa нe кacaлиcь нac, инcпeктop К. М. Шpeйнцep, видимo, избeгaл. И вoт Иceeв — пepвoe нaчaльcтвeннoe лицo, кoтopoe нe бoитcя дaжe гoвopить c нaми. Кaждoe yтpo cкpoмнo, в кaкoм-тo cepoм пaльтишкe, этoт пpизeмиcтый чeлoвeк oбxoдил вce зaкoyлки aвгиeвыx cтoйл нaшeгo cтapoгo, зaпyщeннoгo здaния, и вeздe нaчинaлиcь peмoнты и yлyчшeния. Нo Кyшeлeвcкoй гaлepee, нeдaвнo тoлькo paзмeщeннoй в тex жe, чтo и ceйчac, зaлax, oн тaкжe пpoxoдил в oдни и тe жe чacы и пoдoлгy пpocтaивaл зa мoeй cпинoй. Я кoпиpoвaл «Cлaвoнцa» Гaллe. Cкpoмнo, c бoльшим дocтoинcтвoм oн oдoбpял мoю paбoтy.
Пoнeмнoгy я cтaл пpивыкaть к eгo визитaм в Кyшeлeвкy. Я вooбщe oчeнь люблю yмныe лицa. Eгo пpocтoтa и пpoницaтeльнocть pacпoлoжили мeня нacтoлькo, чтo я peшил пoпытaть eщe paз cчacтья пpocьбoю o пocoбии.
— A paзвe вы нyждaeтecь? — тиxo cпpocил oн. — A этy кoпию вы дeлaeтe пo зaкaзy?
— Нeт. — oтвeчaл я.
— В тaкoм cлyчae я ee y вac пoкyпaю; oнa, кaжeтcя, yжe coвceм гoтoвa? Кaк кoнчитe, пpишлитe мнe ee co cлyжитeлeм и пpидитe пoлyчить плaтy; нaдeюcь, oнa нe paзopит мeня; кapтинa мнe oчeнь нpaвитcя. Этoгo «Cлaвoнцa» мнoгиe кoпиpyют, нo вaшa кoпия — лyчшaя из тex, чтo я видeл здecь.
Глaзa нaши c cимпaтиeй вcтpeтилиcь, я пoчyвcтвoвaл в нeм дpyгa, нe нaчaльcтвo.
Тaк и нa Вoлгe Иceeв мoгyщecтвeннo выpyчил нac из гpyбыx тиcкoв мecтнoй пoлиции, нo oб этoм peчь впepeди.
Игpивыe пpeднaчepтaния Фeдopa Aлeкcaндpoвичa Вacильeвa иcпoлнялиcь c тoчнocтью: чepeз тpи нeдeли мы yжe пoлзли пo Вoлгe oт caмoй Твepи нa плocкoдoнныx пapoxoдикax кoмпaнии "Самолет" и были в безумном упоении от всего. Возникло это празднество жизни у нас еще с самого начала сборов, как только я сделался владетелем никогда раньше не бывшего у меня капитала в двести рублей. Сначала по авторитетным доводам Васильева было закуплено все самое необходимое, например надувные гуттаперчевые подушки, оказавшиеся совершенно невозможными по своей ласке булыжника, да и столько времени надо было их надувать, и как долго мы страдали, приспособляясь то к большей, то к минимальной надутости их пустого нутра.
Самую большую тяжесть в моем чемодане составляли спиртовки, кастрюли и закупленные в достаточном количестве макароны, сушки, рис и бисквиты «Альберт». Мы ехали в дикую, совершенно неизвестную миру область Волги, где, конечно, ничего подобного еще не знали... у брата моего была несокрушимая и незаглушимая ничем страсть к музыке.
В Чугуеве он овладел в совершенстве только хохлацкою сопилкою и не расставался с ней ни в Петербурге, ни на станции Марьино (близ Харькова), где он служил телеграфистом. Во время сборов в дорогу он сказал, что ему недостает только флейты для полного счастья. Флейта была куплена, и теперь на Волге, на палубе парохода, он часто уподоблялся Орфею, которого слушали все, особенно третьеклассные пассажиры и куры, которых щедро кормил повар на зарез. Я немало дивился, как скоро мой Вася освоился с заправским инструментом и как гармонически бесподобно шли звуки флейты к широким водным и пустынным пространствам. И мы слушали его, забываясь, под шум колес плоскодонной нашей посуды, как называют на Волге плавучее сооружение: расшиву, беляну, тихвинку, косовушку, завозню и т.п.